Так кто они, люди из ПНИ

Роза ЦВЕТКОВА

Его поместили в комнату, где помимо его кровати, стояло еще девять коек. Ни шкафов для вещей, ни тумбочек не было. Он вздрагивал от каждого шороха. Ему сказали: главное — пережить первую ночь

– Мы едем, едем и никак не приедем в свою психушку, – за много часов в пути Димка повторил эту фразу несчетное количество раз.

Дима вместе с еще одним парнем из ПНИ, где мы волонтерствуем, попросил помочь навестить друзей в том интернате, где раньше жил. Расстояние между двумя учреждениями неблизкое, больше 200 километров, да еще навигатор вздумал над нами поиздеваться. Что по дороге туда, что обратно, он выводил нас то в чисто поле и сообщал, что мы приехали, то выбирал такие пути, что мы бесконечно стояли в пробках.

За окнами нашей машины уже вовсю светила луна, а мы все никак не могли довезти ребят до дома. Хотя какой это дом, если Димка (его имя, как и все остальные в материале изменены) всерьез называет свой интернат психушкой?!

К нам даже скорая отказывается приезжать

Дмитрию уже 27 лет. И он никогда не жил в семье, он – отказник. С самого рождения и до сих пор только и жил в казенных учреждениях: сначала в доме малютки, откуда его перевели в один детский дом, потом в другой. Про свое житье-бытье там вспоминать не любит.

Иногда, правда, прорывается у него что-то из глубины воспоминаний, и он вдруг расскажет, как их наказывали за непослушание. Привязывали к батарее в туалетной комнате.

Или, например, запирали на ночь его, восьмилетнего, в самом настоящем холодильнике. «Где – уточняет Дима, – лежали на столах накрытые простынями мертвяки».

Мне не хочется такое слышать, да и не верится в это особо. Моему возмущенному подобным фактом сознанию легче подумать, что эта придумка одинокого мальчишки, никогда не знавшего семейного тепла и материнской ласки.

Но потом примерно такую же историю я услышу от еще одной выпускницы того самого детдома. И Аню тоже однажды там оставили на целый день, и ей было жутко холодно, поэтому она взяла покрывало, которым был накрыт лежащий на столе мальчик.

«Он же уже мертвый был, ему все равно», – добавила как-то почти равнодушно.

И когда я ее спрошу, не страшно ли ей там было, похвалится: «В крыше дырка была, и оттуда свет прямо на меня попадал, и я знала, что это боженька мне помогает».

Аня не вспомнит, что это было за здание с прохудившейся крышей, хотя ей было тогда почти четырнадцать. Но зато она рассказывает мне эмоционально, что через неделю воспитательницу, которая и заперла ее в этом сарае, (где до поры до времени, неужели, хранили умерших воспитанников детдома?), убило деревом.

Оно упало на автомобиль, в котором та ехала. «И ты представляешь, – округляет глаза Аня, вспоминая об этом больше 20 лет спустя, – в машине ехало четыре человека, а убило только ее».

И у Ани, и у Димы, да собственно у всех проживающих в этом ПНИ, куда мы ходим каждую неделю, – в медкарте диагноз, оспорить который им сами не под силу. В большинстве случаев это умственная отсталость самой различной степени, плюс шизофрения, у кого-то даже олигофрения, о чем нам периодически напоминают сотрудники ПНИ, чтобы мы не забывали, с кем имеем дело.

За годы нашего волонтерства здесь сменилось несколько составов и руководства, и врачей.

Только недавно я узнала о том, что по штату в интернате, оказывается, положено присутствие 8 психиатров и всего двух терапевтов, это на четыреста с лишним человек.

Но пока терапевт в интернате один, не очень-то хотят идти работать в ПНИ врачи. Как признавался один из экс-сотрудников, работа в ПНИ считается карьерным понижением, несмотря на достаточно приличную зарплату.

Наверное, поэтому, чтобы убедить персонал озаботиться об ортопедической обуви для одной из проживающих здесь, пришлось попросить ее показать ноги. В присутствии директора интерната, начмеда и терапевта женщина сняла обувь, в которой ходила и зимой, и летом, и я видела, как взрослым мужчинам, врачам, стало дурно.

Большие пальцы на ногах, распухшие, искривленные, были вывернуты у Елены под углом в 180 градусов. Через две недели сделанные по заказу ботинки уже красовались на ногах женщины, она почти что бегать стала от радости.

А терапевта буквально на днях снова пришлось вызывать для очной ставки. Уже с другими ногами. Завернутыми буквально в целлофан, сквозь который явственно проступали кровавые разводы вокруг ран, похожих на небольшие блюдца.

Что у пожилой женщины с ногами, старшая медсестра сказать затруднялась. Стала оправдываться только, что их подопечных отказываются брать в больницу. Что даже скорая помощь отказывается приезжать по вызову.

– Как услышат наш адрес, так прямо и говорят: а, так это ПНИ, у нас свободных машин нет, – говорил мне на правах анонимности один из медсотрудников.

Закалывали уколами, не давали есть, держали на привязи

Пишу эти строки и сомневаюсь, а не зря ли я это рассказываю? Потому что отношения у волонтеров и сотрудников ПНИ всегда непростые. И во многом зависят от позиции директора. Захочет ли он терпеть общественников, которым до всего есть дело? Если нет, то я еще помню, как всегда были закрыты наглухо те самые металлические ворота, с которых и сегодня начинается вход в интернат.

А если и удавалось зайти внутрь, то далеко не каждый интернатовский этаж был открыт для присутствия волонтеров. Всего-то несколько лет прошло, как они запирались изнутри, и чтобы войти, надо было нажать на кнопку рядом с дверью.

Чаще всего не пускали: дежурная медсестра устраивала фирменный допрос через дверь, а потом отходила прочь, звеня ключами, куда-то вглубь коридора. И ты стоял, бессильный, гадая, что там, за закрытыми дверями происходит.

Сегодня, когда я рассказываю кому-то из друзей, что здесь на этаже, за закрытыми дверями, был самый настоящий карцер, мне почти никто не верит.

– Да ладно, – говорят, – чтобы в двадцать первом веке в социальном учреждении был карцер?! Это ты специально сгущаешь краски!

И я их понимаю. Я бы и сама не поверила, если бы не видела своими глазами эту малюсенькую комнату, в которой едва помещалась одна кровать. И все, больше ничего, никаких столов, шкафов и туалетов. Вместо последнего – ведро без крышки, которое выносили далеко не каждый день.

А наблюдали за провинившимся сквозь маленькое зарешеченное окошечко. И я знаю парня, который провел там, в карцере, несколько месяцев. Его туда поместили, чтобы убедить в необходимости подписания отказной на квартиру, доставшейся ему по наследству.

Закалывали уколами, не давали есть, держали словно зверя на привязи, но он сдавался. Потому что боялся, что если откажется от квартиры, то ему никогда отсюда не выйти.

Стойкость оловянного солдатика, наверное, спасла ему жизнь. Про эту историю узнали волонтеры, и через большие скандалы, вплоть до того, что их перестали вообще пускать в интернат, удалось добиться освобождения парня. Вообще!

Тогдашнее руководство ПНИ, опасаясь огласки, пошло на попятную: Андрея просто-напросто выписали из интерната. И сейчас он живет самостоятельно, в той самой квартире. Хотя сказать, что живет хорошо, будет большим преувеличением. Он не может обращаться с деньгами так, чтобы их хватало на самое необходимое, не хочет или не умеет готовить, не держится долго на одном рабочем месте. Но он живет, как сам говорит, на свободе, и считает, что лучше умереть, чем вернуться назад, в ПНИ.

У многих людей, проживающих в психоневрологическом интернате, там, на воле, есть недвижимость, им принадлежащая. Но толку от этого почти никакого. Несколько лет назад в юридическом отделе нашего ПНИ оказались достаточно порядочные сотрудники, которые начали изучать дело каждого собственника недвижимости, проживающего в интернате.

И практически сразу же обнаружилось столько нарушений прав собственности, что разбирательствам с квартирными делами проживающих до сих пор нет конца и края.

Например, квартира, принадлежащая Николаю Т., была не один раз продана. Его подпись на первичной сделке была подделана, а один из следующих покупателей умудрился взять под нее ипотеку. И, разумеется, не стал ее выплачивать. В итоге банк, выдавший кредит недобросовестному заемщику, ее арестовал.

Всеобщими усилиями и юротдела, и общественников, через множество судов квартиру удалось вернуть Коле, но пока только как правообладателю, арест до сих пор не снят, и где теперь искать того самого, с ипотекой? Да и надо ли? Пока арест с квартиры не снят, ее нельзя продать, и это в Колиной ситуации хоть какая-то гарантия прав собственника.

Или другая история. Когда у одного из молодых людей умерла мать, которая тоже проживала в этом ПНИ, юристы отправились в их квартиру, чтобы ее опечатать и начать процесс вступления в наследство ее сына.

Ключи, хранившиеся в интернате, к дверям не подошли. Зато изнутри квартиры какая-то женщина пригрозила, что сейчас вызовет полицию. Мол, она сняла эту квартиру на очень долгий срок, а сдал ей ее как раз сотрудник полиции.

На запрос в местное отделение внутренних дел сотрудникам ПНИ ответили отказом. Не увидели в этом деле никакого криминала: мол, сдавалась квартира по поручению ее собственника. Который, хотя и не давал никакого разрешения на ее аренду, но кто ж ему поверит? Он же где живет? В психоневрологическом интернате? А там знаете, кто живет, одни психи, как уверяют нас некоторые СМИ.

Неадекватные квартирные соблазны

Могу с полной ответственностью заявить: за всю практику волонтерства и посещения самых разных ПНИ в качестве журналиста ни разу не возникало ситуации, которая представляла бы угрозу со стороны людей, там проживающих.

Директора некоторых ПНИ любят впечатлить общественников таким образом. И требуют подписать бумагу, в которой предлагается всю ответственность за какие-либо непредвиденные ситуации за время нахождения в интернате взять на себя.

Наоборот, людям, годами находящимися взаперти, так не хватает ласки и внимания, что они в большинстве своем при первой же возможности тянутся обниматься и рассказывать о своих бедах и радостях.

Они очень искренние и добрые, гораздо добрее тех, кому по долгу службы надлежит за ними ухаживать.

Зато физическому нападению со стороны директора одного московского интерната я как-то подверглась.

В присутствии, кстати, его нескольких сотрудников, среди которых был даже начальник службы безопасности. И все как один сделали вид, что это было дружеское объятие.

Общественные проверки в его интернате вскрыли множественные нарушения прав проживающих. А позже СМИ стали известны подробности скандальных квартирных мошенничеств, ставших возможными с разрешения директора.

Ему пришлось уйти с поста директора, правда, по собственному желанию. А в одной из возвращенных по суду квартир теперь живет ее настоящая хозяйка: при самой непосредственной поддержке общественников женщина смогла пройти комиссию на самостоятельное проживание.

– Ровно в тот же день, когда мне исполнилось восемнадцать, меня позвал воспитатель, – рассказывал мне некоторое время назад Алексей, который уже более десяти лет живет в одном из московских ПНИ. – В детском доме мы все жили в комнатах квартирного типа, у меня были друзья, учителя любимые, вещей много.

А тут он (воспитатель) вызвал меня на разговор и говорит: «Теперь у тебя начнется новая жизнь, помочь в которой мы тебе уже не сможем. Тебя переводят в ПНИ». Леша вспоминал, что первую ночь в интернате, куда его перевели на следующий день после восемнадцатилетия, он вообще не спал.

– Боялся, что меня убьют, – усмехается теперь.

Его поместили в комнату, где помимо его кровати, стояло еще девять коек. Ни шкафов для вещей, ни даже тумбочек не было. Леша вздрагивал от каждого шороха, потому что воспитатель из самых лучших побуждений предупредил его, что самое главное – пережить первую ночь.

Неискушенный в деталях такой коммунальной жизни парень воспринял все буквально. Этот страх перед ненормальностью подобной жизни, когда в одной комнате спят десять мужиков самого разного возраста и самых разных темпераментов – кто-то храпит, кто кричит и мечется во сне, – остался в нем навсегда. И не один, и даже не два раза Алексей пытался оттуда сбежать. Несмотря на закрытый этаж и бдительность санитаров один раз это ему удалось.

....

Коллажи: Оксана Романова